* * *

У Монтеня с его повторяющимися помутнениями памяти – еще в большей степени, чем у других наших авторов, – можно почувствовать, как стирается грань между «читал» и «не читал». Любая прочитанная книга тут же начинает изглаживаться из памяти, и вот уже невозможно вспомнить, прочитана она или нет, поэтому сам процесс прочитывания перестает быть чем-то важным: ведь любая книга, открывали мы ее или нет, в конце концов оказывается для нас тождественна любой другой.

И хотя эти размышления Монтеня о книгах кажутся слегка утрированными, они вполне адекватно передают наше реальное взаимодействие с вместилищами печатного слова. Мы ведь не храним в памяти книгу как нечто цельное, там остаются только обрывки, выдернутые из наших небеспристрастных погружений в тот или иной том, часто они перемешиваются между собой, и к тому же перекраиваются в соответствии с нашими фантазиями – клочки перевранных книг, схожих с воспоминаниями-ширмами у Фрейда, весь смысл которых – в том, чтобы спрятать что-то другое.

А процесс, который мы видим у Монтеня, непрерывное забывание книг, в которое мы все вовлечены, было бы логично назвать чтением-забвением (в отличие от обычного чтения-обретения), этот процесс стирания и перемешивания имен превращает книги, иногда и так уже сжавшиеся до названия и нескольких неотчетливых страниц, в туманные тени, скользящие по кромке нашего сознания.

То, что книги связаны не только с познанием, но еще и с потерей памяти, и даже с потерей себя, – это важный момент, который должен учитываться в любом рассуждении о чтении, иначе мы будем рассматривать лишь его обогащающую и благотворную сторону. А ведь читать – это не только получать новую информацию, но, кроме того, а может быть, даже и в первую очередь – забывать и ощущать, что мы забываем какую-то часть себя.

Человек читающий, каким он предстает у Монтеня, – вовсе не цельная и уверенная в себе личность, это неопределенное существо, потерявшееся среди фрагментов книг, которые он едва узнает. И жизнь без конца ставит его в ужасные ситуации, где он, не в силах разобраться, что написано им самим, а что – другими, ежеминутно рискует, открыв книгу, натолкнуться на подтверждение собственного безумия.

* * *

Картина, описанная Монтенем, выглядит страшновато, но оказывает и положительное воздействие, подбадривая тех, для кого культура – прекрасный, но недостижимый идеал. Полезно помнить, что даже самые серьезные из читателей, с которыми нам приходится дискутировать, – это тоже в первую очередь, как и Монтень, читатели-забыватели, и они, сами того не ведая, потихоньку закрывают для себя даже те книги, про которые уверены, что отлично с ними знакомы.

Идея чтения-забвения, утраты, которая следует за прочтением книги (иногда, говорят, это бывает разом, иногда – постепенно), вместо расхожих представлений о чтении-обретении, – неплохой источник психологической поддержки для человека, озабоченного тем, как выпутываться из тягостных положений, в которые ставит нас жизнь, то есть тех самых ситуаций, о которых теперь, когда мы разобрались со способами не-чтения, нам самое время поговорить.

Изучив основные типы не-чтения и убедившись, что они не сводятся к простому факту отсутствия чтения, а могут принимать и разные более интересные формы, я перейду теперь к описанию некоторых типичных ситуаций, в которых читателю, а точнее, не-читателю приходится рассуждать о непрочитанных книгах, и мои размышления, основанные на личном опыте, могут, как мне кажется, оказаться для него более-менее полезным подспорьем.

Чаще всего такие ситуации готовит нам светская жизнь: они поджидают нас, когда мы вращаемся в обществе и должны высказаться перед группой слушателей. Например, на какой-нибудь вечеринке речь заходит о книге, которую мы не читали, но чувствуем, что должны были прочитать, поскольку предполагается, что ее должен знать всякий мало-мальски культурный человек, или потому, что мы поторопились ответить, что да, мол, читали, – и теперь надо как-то сохранить лицо.

Ситуация неприятная, но выпутаться из нее можно без особых усилий и даже с изяществом, если, например, перевести разговор на другую тему. Но все может обернуться и форменным кошмаром: тогда человеку приходится рассуждать о книге, которой он не читал, при том, что за ним с напряженным вниманием следят заинтересованные слушатели и ловят каждое его слово. Это напоминает ситуацию, которую Фрейд назвал «сном об экзамене» – когда человеку снится, что он вынужден сдавать экзамен, к которому не готов[27], и в сознании у него просыпается множество вытесненных детских страхов.

* * *

Именно это случилось с Ролло Мартинсом, героем романа Грэма Грина «Третий», по которому Кэрол Рид снял знаменитый фильм. Роман начинается с того, что главный герой оказывается в послевоенной Вене, разделенной на четыре сектора, которые контролируют Франция, Англия, Соединенные Штаты и СССР.

Мартинс приезжает в Вену и собирается разыскать друга детства, Гарри Лайма, который, собственно, его и пригласил. Однако, явившись к Лайму, он обнаруживает, что тот только что погиб – его сбила машина. Мартинс отправляется на кладбище, где как раз происходят похороны, и там знакомится с Анной, любовницей Лайма, а также с человеком из военной полиции по фамилии Каллоуэй.

За несколько следующих дней, поговорив со свидетелями, Мартинс замечает, что их рассказы противоречивы, и приходит к выводу, что его друг погиб вовсе не из-за простого дорожного происшествия, а был убит. У Каллоуэя обстоятельства гибели Лайма тоже вызывают вопросы, но по другим причинам. Он знает, что Лайм не только хороший друг, каким он запомнился Мартинсу, но также преступник без стыда и совести: в послевоенные годы он нажил себе состояние, торгуя фальшивым пенициллином, от которого погибали люди.

Однажды, выйдя из дома Анны, в которую Мартинс сам влюбляется, он замечает мужчину, который следит за ним, – и это оказывается Лайм. На самом деле он жив, а несчастный случай инсценировал с помощью нескольких сообщников, потому что боялся быть арестованным полицией.